Библиография. Библиография Хобсбаум век революции рецензия

Последняя книга британского историка Эрика Хобсбаума обещает показать нам, говоря словами автора, «что случилось с искусством и культурой буржуазного общества после того, как с уходом поколения 1914 года само это общество навсегда перестало существовать» (с. 9). Являясь одним из самых известных историков нашего времени, Хобсбаум — человек левых взглядов, символично родившийся в 1917 году, — прожил долгую жизнь. Осмыслению наиболее значимых исторических событий эпохи модерна он посвятил знаменитую трилогию о XIX веке («Век революции», «Век капитала», «Век империи») и примыкающую к ней работу «Эпоха крайностей», посвященную XX веку. В этом обширном исследовательском массиве ключевые мысли историка о тенденциях, отличавших последние полтора века, нашли достаточно полное и всестороннее воплощение. От его очередной книги, таким образом, вряд ли стоило ожидать принципиально новых суждений. Но прежде, чем обратиться собственно к ней, уместно, на мой взгляд, вспомнить предыдущие работы, тем более, что новая книга выступает их логичным продолжением.

Я приведу всего две цитаты, весьма характерные для Хобсбаума. Так, о XIX столетии он писал:

«Это был век, который преобразил мир в силу новизны революционных изменений. Все те, кто его творил и участвовал в нем на „развитом“ Западе, знали, что ему суждено будет стать веком выдающихся достижений, веком решения всех основных проблем человечества и устранения всех препятствий на этом пути. Буржуазия ожидала эры бесконечного улучшения и роста, материального, интеллектуального и нравственного, через либеральный прогресс; пролетарии ожидали того же — через революцию. Но и те и другие ожидали. Ожидали вследствие приложения определенных усилий и борьбы».

XIX век — эпоха, на которой специализировался этот историк, поэтому его симпатии к этому периоду вполне понятны. Начавшись Великой французской революцией, это столетие стало порой больших надежд, вобрав в себя фундаментальные события: появление современных идеологий, промышленный подъем, урбанизацию, становление социалистического движения и национализма. Что касается XX века, то на его итоги Хобсбаум смотрит менее оптимистично:

«„Короткий двадцатый век“» завершился международной нестабильностью не вполне ясного характера. При этом не было сформировано никаких механизмов по ее преодолению либо контроля над ней. Причиной тому была не только неподдельная глубина и серьезность международного кризиса, но и явный провал всех программ — как старых, так и новых — по улучшению человеческого удела».

Возникает вопрос: почему XIX век в представлении ученого оказался «длинным», в то время как XX — «коротким»? По мнению историка, век заканчивается в тот момент, когда то, на чем держалась старая эпоха, рушится, открывая путь для нового. В этом смысле отправная точка XX века обозначилась с началом Первой мировой войны — тогда-то и произошел крах буржуазного общества. Для марксиста Хобсбаума прошлый век был сформирован во многом под влиянием революции 1917 года в России, поэтому закончился он в 1991 году — с распадом Советского Союза. Что будет дальше и какой окажется эпоха, унаследовавшая «короткому» XX веку, автор в своих предыдущих работах предсказывать не решался.

Но вернемся к «Разломанному времени». От последней работы выдающегося историка невольно ждешь чего-то обобщающего; в данном случае напрашивалась бы систематизация бурной культурной жизни двух прошедших столетий. Ожидания, однако, не оправдываются: книга лишена внутренней целостности, собрав под своей обложкой весьма непохожие друг на друга материалы: лекции Хобсбаума на музыкальном фестивале в австрийском Зальцбурге, прочитанные в различные годы (более половины из них ранее не публиковались), его рецензии на различные научные труды, а также несколько самостоятельных статей. Иначе говоря, в «Разломанном времени» не стоит искать каких-то открытий, переворачивающих научный мир, авторская мысль в этих текстах течет очень неспешно. Хобсбаум вдумчиво и основательно повествует об интересующих его явлениях и событиях, спорит с другими исследователями, комментирует всевозможные вопросы с высоты собственного опыта.

Отсутствие цельности, однако, не делает книгу менее содержательной. В отдельных главах, каждая из которых представляет собой самостоятельную статью, предлагается осмысление процессов, так или иначе затрагивающих нынешнюю культуру. Кроме того, поскольку все тексты написаны уже в новой исторической реальности, после завершения «короткого» XX века, кое-какими осторожными суждениями о том, что же ожидает культуру и общество в новом столетии, мэтр все-таки делится с читателем. «Что осталось, что сохранилось в памяти и что до сих пор используется из наследия классической буржуазной культуры?» — этот вопрос, поставленный Хобсбаумом в одной из глав, вполне можно считать центральным как для этой книги, так и для современной культуры в целом (с. 179). Трудно не заметить, что современное искусство уже давно вышло за привычные рамки эстетического. Отражение реальности, как и воспитание чувства прекрасного, перестали быть первостепенными задачами искусства. Сегодня в моде концептуализм: все что угодно может иметь культурную ценность — было бы, что сказать.

Размышляя о культуре XX века, Хобсбаум критически оценивает капитализм и созданное им общество массового потребления:

«Реальная опасность индустриальной культуры, устраняющей конкурентов, чтобы стать единственным проводником духовных ценностей, заключается в том, что она не оставляет никакой альтернативы миру массового производства, а это очень сомнительный мир. […] Основное, в чем обвиняют массовую культуру, — она создает замкнутый мир и тем самым лишает человечество главного: стремления к совершенному, хорошему миру, этой великой мечты человека» (с. 325).

Но была ли какая-то альтернатива нынешнему состоянию культуры? Очевидно, что нынешнее искусство вынуждено приспосабливаться к миру, перенасыщенному информацией, так же, как столетие назад художественный авангард, которому автор тоже уделяет немало внимания, был вынужден приспосабливаться к возникновению новых способов репрезентации. Если раньше живопись была фактически единственным способом отражения, то в тот момент эту функцию она уступала фотографии и кинематографу. Авангард в свое время попытался дать людям то, чего они не могли получить из других форм: так, кубисты стремились «вывернуть» изображаемый объект наизнанку, показать его сущность и «внутренность», а супрематисты хотели выйти за пределы изображаемого образа, делая акцент на сущности предмета и его первооснове. Художественный авангард, по словам Хобсбаума, желал покинуть пределы изобразительного искусства, стать чем-то принципиально новым, выражая тем самым протест против укрепляющегося господства технологий. Этот вид искусства был революционным по своей сути; кстати, в одной из глав автор увлеченно повествует о развитии авангарда в первое десятилетие после революции 1917 года в России. Но, порвав с традиционным изобразительным искусством, авангард стал непонятным для большинства людей. Между тем спрос на искусство, доступное массам, оставался неудовлетворенным; благодаря этому возник поп-арт, который не только смирился с эпохой массового потребления, но и активно «заигрывал» с ней. Знаменитые консервные банки супа «Campbell» как нельзя лучше демонстрируют это.

В культурной жизни, напоминает Хобсбаум, всегда отражались базовые тенденции развития общества. Переплетая в своей книге общественную реальность и искусство, он рассматривает культуру в преломлении определенным историческим контекстом. Интересна, например, глава «Культура и власть», посвященная связи искусства с политикой. Речь здесь идет в первую очередь о диктаторских режимах, поскольку их правители испытывают наибольшую потребность в искусстве, обслуживающем власть. Искусство действительно может многое дать диктатуре: например, оно возвеличивает ее посредством архитектурных сооружений, а также создает публичные пространства для массовых мероприятий. Искусство способно прививать населению определенные ценности, но, работая на власть, оно перестает быть свободным и теряет свой подлинный смысл. Свое отношение к диктаторским режимам Хобсбаум обозначает вполне ясно:

«Разрушения и репрессии эпохи диктаторов более очевидны, чем ее достижения. Эти режимы лучше умели запрещать нежелательным авторам создавать нежелательные произведения, чем находить хорошее искусство, выражающее их устремления» (с. 289).

В целом же книга Хобсбаума, что называется, «для опытных пользователей». Ее определенно нельзя назвать последовательным гидом по истории культуры и общества XIX-XX веков, но для тех, кто хочет углубить свои знания и дополнить их размышлениями выдающегося ученого наших дней, она определенно будет интересна.

Век Эрика Хобсбаума оказался длиннее, чем исторический двадцатый век. Хобсбауму было девяносто пять, а «короткому двадцатому веку» он насчитал всего семьдесят пять лет.

Историки определяют века по решающим вехам, разделяющим время, и по радикальным тенденциям. Хобсбаум полагал, что двадцатый век длился с 1914 года, с начала Мировой войны и до падения Берлинской стены - до 1989-го; а затем началось иное время.

Двадцатый век Хобсбаум называл «веком крайностей»: он считал, что теории и проекты, которыми было богато девятнадцатое столетие, в двадцатом пытались реализовать - но фактически вопросы, поставленные веком теоретическим, то есть девятнадцатым, разрешены не были. Сформулированные проблемы лишь усугубились: практическое двадцатое столетие давало поспешные и экстремальные ответы. Часто решения глобальных проблем были спекулятивными, заведомо фальшивыми - принимали их ради короткого торжества небольшой группы людей. Устами теоретиков девятнадцатого века человечество сформулировало радикальные вопросы бытия; а руками практиков двадцатого были построены неработающие механизмы, объявленные вечными двигателями истории. Вечные двигатели ломались быстро - на смену им поспешно строили новые, из обломков ржавых деталей. Это был беспримерно кровавый век, ответа на вопросы предыдущего столетия не давший.

А вопросы никуда не исчезли - как были, так и есть.

Эрик Хобсбаум пережил несколько эпох внутри «короткого двадцатого века»: эпоху социалистических революций и фашизма; эпоху холодной войны и надежды на общую демократию; эпоху попытки глобализации и разочарования в универсальной демократии; эпоху сакрализации рынка и нового подъема национального сознания в ответ на эту новую религию; эпоху локальных войн, предпринятых ради того, чтобы избежать войны большой; эпоху краткой победы социализма - и нового торжества капитализма.

По Хобсбауму, мы вступили в двадцать первый век еще в 1990 году, говорить о том, каким новый век будет, рано, но то, что происходит сегодня, оптимизма не внушает. В некоторых некрологах я прочитал, что Хобсбаум приветствовал сегодняшние революции на Востоке, считал их весной и обновлением. Это не так. Хобсбаум смотрел на восточные революции с тревогой. Когда его пригласили принять участие в Оксфордском симпозиуме, посвященном протестному движению на Востоке, ученый ответил отказом. Сказал, что он не специалист, предложил судить о происходящем с осторожностью, напомнил, что с передела Востока начинаются европейские конфликты, ведущие к глобальному переделу мира и к войне.

По поводу современного кризиса Хобсбаум высказался определенно: настоящий кризис не столько экономический, сколько идеологический; это тотальный кризис понимания западной цивилизации, ее самоидентификации. И разрешить этот кризис, не осознав его культурную, идеологическую природу, невозможно.

Это было сказано в частной домашней беседе, в доме в Хэмпстеде, но, впрочем, зафиксировано на кинопленке: я пригласил оператора снять беседу об истории двадцатого века.

Эта книга представляет особый интерес, потому что написана она официальным буржуазным английским учёным 2-й половины 20-го века. Она составляет заключительный том трилогии, в которую входят также «Век Революции. 1789-1848» и «Век Капитала. 1848-1875». Хобсбаум признаёт усиление разрыва между развитыми странами и третьим миром, который непрерывно усиливался с 1880г. на протяжении всего 20-го века – чего не хотят признавать нигилисты в национальном вопросе, утверждающие, что национальный вопрос устарел. Хобсбаум признаёт, что превосходство в военной силе имеет решающее значение в разделе сфер влияния:

«Суть ситуации метко, хоть и упрощённо, передаёт грубоватая шутка того времени: «Так уж случилось, и в этом секрет: у нас – пулемёт, а у них его нет!»

Современные российские учёные и оппортунисты не хотят это признавать, не хотят признавать огромную прибыльность гонки вооружений, обеспечивающую огромный рост валового общественного продукта, изображая, что военная отрасль – это «затратная часть экономики», порождающая кризис. Зато пробалтываются, что Советский Союз («самое миролюбивое государство»!) в середине 1980-х гг. превосходил по количеству основных видов вооружения США, а танков даже имел намного больше, чем весь блок НАТО . После краха СССР России перешло 85% военного потенциала СССР – и это изображается как «обременительное наследство» . В советский период гонку вооружений официальная статистика скрывала тем, что занижала долю военных расходов в валовом общественном продукте; сегодня – тем, что занижает сам размер ВВП, признавая, что доля военных расходов в ВВП России – не меньше, чем у США. Занижается и ВВП Китая, идущего в одном империалистическом блоке с Россией. Изображается, что ВВП Китая в 2000г. был около 1 трлн. долл. Но иной раз официальная статистика пробалтывает очень интересные вещи:

«В своё время размер военного бизнеса в КНР доходил до 3% ВВП. Китайские генералы владели 15 тыс. коммерческих предприятий и зарабатывали в год свыше 1 трлн. долл.»

Итак, «свыше 1 трлн. долл.» – это «до 3% ВВП». Значит, ВВП Китая – свыше 33 трлн. долл. Это примерно в 3 раза выше ВВП США. Вернёмся к Хобсбауму. Он пишет о резком росте концентрации населения в городах и, особенно, – в крупных городах в 19-м веке. Он пишет, что если городом считать населённый пункт с населением свыше 5 тысяч человек, то доля городского населения в Европе и Северной Америке составляла в 1910 г. 41% (по сравнению с 19% и 14% соответственно в 1850 г.); при этом 80% горожан жили в городах с населением свыше 20 тысяч человек (в 1850г. – 70%); из числа последних более половины – в городах с населением свыше 100 тысяч человек . Т. о., доля жителей городов с населением свыше 100 тысяч человек в населении в 1910г. в Европе и Северной Америке была более - более 16%. В другом месте Хобсбаум пишет о Германии, что там доля жителей городов с населением свыше 100 тысяч человек в населении в начале 20-го века была 21%. Для сравнения: в России в 2001г. в городах-миллионерах жило 24,5% населения, а в городах с населением более 100 тысяч человек – аж 60% населения (см. мою работу «Что делать?»). И это в России, в которой в начале 20-го века в городах жило лишь 17% населения – даже меньше, чем в Германии в городах с населением свыше 100 тысяч человек. Как видим, за последние 150 лет произошёл резкий рост концентрации пролетариата в крупных городах – во всех странах мира без исключения. Хобсбаум признаёт, что к началу 20-го века зона развитой и развивающейся промышленности расширилась после промышленной революции за счёт России, Швеции, Нидерландов, Северной Америки и даже (до некоторых пределов) Японии . Т. о., уже тогда Россия стояла в одном ряду с этими странами – а сегодня, совершив экономический скачок в результате Октябрьской революции и реформ 1990-х гг., тем более стоит в ряду развитых капстран. Признаётся, к примеру, что российская корпорация «Газпром» - крупнейшая в мире корпорация ; российская корпорация «СибАл» занимает второе место в мире по производству алюминия . И находятся ещё «умники», объявляющие Россию «периферией», «державой второго порядка», стоящей в одном ряду с Индией и Бразилией! Читаем далее:

«Нужно просто отметить, что аналитики-немарксисты, стремясь опровергнуть марксистские взгляды на империализм, затемнили саму сущность предмета спора. Они хотели отрицать существование особой связи между империализмом конца 19-го и всего 20-го века и капитализмом вообще, или в виде его особой фазы, возникшей в конце 19-го века. Они отрицали также, что империализм имел определённую экономическую основу и приносил экономические выгоды империалистическим государствам… Отвергая экономические причины, они использовали психологические, идеологические, культурные и политические объяснения, тщательно обходя при этом опасную область внутренней политики, т.к. марксисты подчёркивали преимущества, получаемые правящими классами метрополий, от проведения империалистической политики и пропаганды…»

Точно так же и многие современные аналитики-немарксисты или марксисты на словах. Например, «марксист» Здоров из Одессы называет нас «вульгарными экономистами» за то, что мы признаём, что империализм имеет экономическую основу и признаём критерием того, является нация империалистической или нет, размер ВВП на душу населения (кстати, это признают даже буржуазные экономисты ). Он искренне удивляется, почему мы не считаем империалистическим государством Грузию, которая имеет в основном лишь первичный сектор экономики (сельское хозяйство и добывающую промышленность), которая стоит в числе беднейших стран по уровню ВВП на душу населения. Здоров, отрывающий политику от экономики, не понимает, что грузино-абхазский конфликт – это не желание империалистической Грузии поглотить Абхазию, а желание империалистической России стравить между собой грузин и абхазцев, 2 угнетённых народа по принципу «Перессорь, разделяй и властвуй». Напомним Здорову, что понятие «вульгарный экономизм» – означает совсем другое. Признание того, что империализм имеет экономическую основу – это не вульгарный экономизм, а марксизм-ленинизм. Вульгарный экономизм же – это буржуазная политэкономия, исследующая лишь видимость явлений, то, что лежит на поверхности, перед носом, не рассматривая глубинных причин. Например, вульгарный экономизм утверждает, что капитал, так же как и труд, создаёт стоимость, и, поэтому, имеет право на долю в доходе. Другой пример. Уфимский «пролетарский революционер» Бугера отрицает, что империализм приносит экономические выгоды империалистическим государствам («Англия дала свободу Индии, потому что колониальный гнёт был ей невыгоден»). Он не учитывает, что колониальный гнёт даёт монопольное господство над данной страной, и, как следствие, над выгодными сферами приложения капитала в данной стране. В данном примере: во 1-х, индийская рабочая сила стоит дешевле английской, что обеспечивает более высокую норму прибавочной стоимости; во 2-х, в Индии более низкое органическое строение капитала, т.к. экономика менее развитая, более аграрная, чем английская, что обеспечивает более высокую норму прибыли; в 3-х, колониальный гнёт позволяет империалистам класть себе в карман земельную ренту, получаемую за счёт эксплуатации земель, изобилующих полезными ископаемыми (например, себестоимость ближневосточной нефти – 2-3 доллара и даже 60 центов за баррель, а цена на мировом рынке – 50 долларов и выше). Точно так же Бугера использует психологические объяснения нашей интернациональной солидарности с исламистами, затушёвывая тем самым наш марксистско-ленинский экономический анализ. Как увидим ниже, Хобсбаум отчасти и сам страдает тем, в чём обвиняет аналитиков-немарксистов, сам себе противоречит.

«Что бы ни говорила официальная пропаганда, но функция колоний и зависимых стран состояла в том, чтобы дополнять экономику метрополий, а не конкурировать с ней»

Как видим, даже буржуазный учёный Хобсбаум признаёт это, а большинство «коммунистов» утверждают, будто бы крах СССР наступил из-за конкурентной борьбы между российской буржуазией и национальными буржуазиями союзных республик. И сегодня официальные российские источники признают, что в торговле со странами СНГ положительный баланс только у России, причём возрос с 4970,3 млн. долл. в январе-ноябре 2002 г. до 6374,5 млн. долл. в январе-ноябре 2003 г. У всех остальных – баланс отрицательный. К примеру, у Украины он был равен -4925,1 млн. долл. в январе-ноябре 2003 г. Если учесть, что ВВП Украины составляет 37 млрд. долл., то выходит, что благодаря торговле с Россией Украина теряет более 10% ВВП, а Таджикистан – так вообще 40% ВВП (-408,1 млн. долл. из примерно 1 млрд. долл.). Если рассматривать эти потери на душу населения, то Беларусь, к примеру, теряет около 220 долл. на человека (-2249 млн. долл. на 10 млн. чел.). Далее у Хобсбаума идёт путаница. Он пишет, что, мол, нельзя сказать, что колониальный гнёт был выгоден империалистам (хотя выше он признавал эту выгоду), что он так уж сильно способствовал вывозу капитала – мол, «лишь очень малая часть потока инвестиций пошла в колонии» . А какая бы доля, спрашивается, пошла бы в колонии, если б не колониальный гнёт, если б не «пулемёт» (см. выше)! Ещё меньшая (об этом писал ещё Ленин в «Империализме»)! Как видим, здесь Хобсбаум противоречит тому, что сам признавал выше. Кстати, этот, хобсбаумский, довод, приводят коллективисты, только они утверждают, что это – «новая тенденция», и в силу этой тенденции ленинизм сегодня уже неприменим. Как видим – не новая, и ленинизм она не опровергает. Далее Хобсбаум приводит цитату английского буржуя Сесиля Родса (1895г.): «Если мы не хотим революции, мы должны стать империалистами» и «опровергает» его:

«Однако представления Сесиля Родса о «социальном империализме», направленном, в первую очередь, на обеспечение экономических выгод, которые империя могла бы принести (прямо или косвенно) массам недовольных, не имели большого реального значения. Мы не располагаем убедительными свидетельствами того, что колониальные завоевания сами по себе имели целью обеспечить в странах-метрополиях занятость большинства рабочих или повышение их реальных доходов»

Насчёт занятости и мы ничего говорить не будем, хотя в метрополиях безработица существенно ниже, чем в колониях – это факт. А вот «повышение реальных доходов» (разумеется, не большинства – какая выгода буржую подкупать большинство – ведь можно подкупить одного из 10, и на него остальные 9 равняться будут; буржую не выгодно использовать только «политику пряника» - он старается совмещать её с «политикой кнута», причём второе – чаще) – есть ли оно? Кто прав – Сесиль Родс (а вместе с ним и Ленин) или Хобсбаум? Посмотрим ниже, как Хобсбаум сам это своё утверждение нечаянно опровергает. Далее Хобсбаум приводит примеры того, как белый рабочий класс и профсоюзы активно выступали против небелых (кстати, и американский коммунист Фостер в «Очерках политической истории Америки» признаёт, что в гражданскую войну в США за отмену рабства белые рабочие во многом выступали на стороне рабовладельцев, видя в неграх конкурентов). Ниже он пишет:

«В международном плане социализм до 1914г. оставался, в основном, политическим движением европейцев и белых эмигрантов (или их потомков). Борьба с колониализмом почти не входила в круг их интересов… Колониальная аннексия и эксплуатация были (для них – А. Г.) не такими уж важными. Лишь немногие социалисты обратили внимание, подобно Ленину, на «залежи горючего материала», накапливавшиеся на окраинах мира капитализма»

Так же и сегодня, к примеру, «марксисты-ленинцы» из «Бюллетень Интернационалист» с наивностью младенца удивляются, о какой это революции в Центральной Азии мы говорим, не ошибка ли это? Итак, буржуазный учёный Хобсбаум признаёт, что поддержка национально-освободительных движений в колониях – это ленинизм. А большинство «верных ленинцев» это признавать это не хотят, талдыча, вслед за Путиным, что исламисты – это фашисты. Далее Хобсбаум фыркает на национально-освободительную борьбу ирландцев, изображая, что она, якобы, отвлекает от классовой борьбы:

«Каково бы ни было действие внутренних различий рабочего класса, но различия по национальности, религии и языку определённо разделяли их. Трагическую известность получил пример Ирландии… Пример крупного промышленного центра, Белфаста, показал (и показывает до сих пор), что может произойти, когда рабочие видят в себе прежде всего католиков…»

Однако признаёт:

«Ирландцы-католики в Ольстере не верили призывам к классовому единству (на самом деле не к классовому единству, а к единству ирландских пролетариев с английской рабочей аристократией, которая шла в союзе с английским империализмом, т.е. фактически к единству труда с капиталом – А. Г.), потому что они видели в 1870-1914 гг., как католиков вытесняли с хорошо оплачиваемых мест в промышленности, которые, с одобрения профсоюзов, практически стали монополией протестантов»

И в 1-м томе данной трилогии Хобсбаум признаёт:

«нищета, которая привлекла почти всеобщее внимание, была не такой уж катастрофой, как в Ирландии, где в городах и промышленных районах беднота голодала куда сильнее»

Далее Хобсбаум пишет об оппортунистическом перерождении социал-демократии. Цитирует Каутского: «Германская социал-демократическая партия – это партия, которая, являясь революционной, не совершает революцию».

«Не означало ли это (как часто и бывало на практике), что политическое движение, приспособившееся к существованию в рамках системы, уже не сможет её свергнуть?»

«В период 1905-1914 гг. типичный революционер Запада представлял собой какую-то разновидность революционного синдикалиста, отвергавшего (как это ни странно) марксизм как идеологию партий, использовавших его для оправдания своего отказа от революции (как и сегодня в России марксизм-ленинизм отвергают леваки из ГПРК, ленинизм отвергают леваки из МРП – А. Г.). Это было, пожалуй, несколько несправедливо по отношению к наследникам Маркса, потому что самой поразительной особенностью западных массовых пролетарских партий, выступавших под знаменем марксизма, была незначительность фактического влияния марксизма на их деятельность (то же самое можно сказать о современных российских массовых компартиях, выступающих под знаменем марксизма-ленинизма – КПРФ, РКРП, РКП-КПСС, ВКПБ; сюда опять относится МРП, выступающая под знаменем марксизма – А. Г.). Политические убеждения их лидеров и радикальных деятелей часто не отличались, в своей основе, от взглядов немарксистов из рабочего класса и левых якобинцев. Все они в равной мере верили в борьбу разума против невежества и суеверий (т.е. против клерикализма); в борьбу прогресса против тёмного прошлого; в науку, образование, в демократию и во всемирное торжество Свободы, Равенства и Братства. Даже в Германии, где почти каждый третий из городских жителей голосовал за СДПГ, официально заявившей в 1891г., что она является марксистской партией, «Коммунистический манифест» был издан до 1905 года всего в 2000-3000 экземпляров, а самой распространённой книгой по вопросам идеологии (среди имевшихся в рабочих библиотеках) был труд под названием, которое говорит само за себя: «Дарвин против Мозеса» (уж не эту ли книгу имеет в виду Прекрасный Человек (см. мою работу «Что делать?»), когда восхищается культурнейшими рабочими прошлого, читавшими Дарвина? – А. Г.). Фактически на родине Маркса почти не было интеллигентов-марксистов. Ведущие «теоретики» социализма прибыли в Германию либо из империи Габсбургов (Каутский, Гильфердинг), либо из царской империи (Парвус, Роза Люксембург). Дело в том, что к востоку от Вены и Праги марксизм был в почёте, а интеллигентов-марксистов хватало в избытке. В этом регионе марксизм сохранял своё революционное значение, и связь между ним и революцией была очевидной, возможно, потому, что революция казалась близкой и реальной»

И ниже продолжение этой мысли:

«Революция двигалась по Европе с Запада на восток… на Востоке марксизм сохранил присущий ему взрывчатый смысл»

И Ленин писал о нелюбви английских рабочих к теории – нелюбви, обусловленной их «рабочеаристократичностью», принадлежностью к империалистической нации. Их больше интересовали практические требования – повышение зарплаты и т.п. Таким образом, между империализмом и нелюбовью к теории есть связь. Отсюда следует вывод, что сегодня марксизм-ленинизм, передвинувшись ещё дальше на Восток вместе с революцией, развивается в беднейших странах Азии и Африки; что в основе исламизма лежит марксизм-ленинизм (как марксизм лежал 100 лет назад в основе большевизма).

Итак, в данной главе («Рабочие мира»), которая заняла 45 страниц книги, на 43 страницах Хобсбаум рассказывает нам о «пролетариате» развитых стран, о его положении, о его классовых организациях – социалистических и социал-демократических партиях, профсоюзах. Но, оказывается:

«Остаётся, однако, ещё один вопрос. Будет ли история рабочего класса того периода полной и правдивой, если ограничиться описанием деятельности его классовых организаций…? Возможно, что и да… И всё же очень многие бедняки, особенно самые бедные, не считали себя «пролетариатом»; вели себя не так, как было свойственно пролетариату; не состояли в рабочих организациях и не участвовали в мероприятиях, проводившихся рабочими движениями или связанными с ними организациями. Они относили себя просто к вечной категории бедняков, изгоев общества, неудачников, вообще просто «мелких людей»… Они обычно жили в гетто… находя работу на рынке или на улице, используя всякие законные и незаконные пути, чтоб удержать душу в теле и кое-как содержать семью; лишь немногие из них имели постоянную и регулярно оплачиваемую работу. Им не было дела до профсоюзов и партий… представителей власти они старались обходить подальше… Это был мир, не имевший никакого классового содержания, кроме ненависти к богатым»

«Эти люди не могли внести никакого существенного вклада в рабочее движение. У них явно отсутствовал боевой дух. Они были жертвами истории, а не её творцами»

«анархисты думали иначе» , «возлагали на них свои надежды»

Итак, на 43 страницах из 45 страниц главы «Рабочие мира» Хобсбаум толкует нам якобы о «пролетариате». Но, оказывается, был ещё более бедный слой, - «бедняки, изгои общества, неудачники, вообще просто «мелкие люди»». Отсюда напрашивается вывод, что «пролетариат» Хобсбаума – это на самом деле рабочая аристократия, существование которой в империалистических державах он отрицал (см. выше). И неправильно тех, кто возлагал надежды на этот слой (т.е. на настоящий пролетариат) называть анархистами – нет, это были марксисты-ленинцы. Хобсбаум не заметил в пролетариате боевого духа, точно так же, как старые социалисты, да и мелкие буржуа вообще, видят в нищете только нищету, не замечая её революционности (об этом писал ещё Маркс в «Нищете философии»). И причины того, что надежды тех, кто возлагал надежды на пролетариат, тогда, 100 лет назад, не оправдались, были не в том, что надежды были возложены не правильно, не в том, что надежды надо было возлагать на рабочую аристократию, а не на пролетариат, а в том, что кризис империализма тогда ещё не назрел. Т.к. в официальном комдвижении под пролетариатом понимается рабочая аристократия, а на настоящий пролетариат навешивается ярлык люмпен-пролетариата, рассмотрим этот вопрос подробнее. В середине 19-го века, когда капитализм был в доимпериалистической стадии, Маркс писал, что пролетариат делится на промышленный пролетариат и люмпен-пролетариат. Марксисты опирались на промышленный пролетариат, и это было верно. Анархисты (бакунисты) опирались на люмпен-пролетариат, и это было неверно. Маркс в конце 1840-х гг. писал о люмпен-пролетариате, что он

«имеется во всех больших городах и резко отличается от промышленного пролетариата. Этот слой, из которого рекрутируются воры и преступники всякого рода, состоит из элементов, живущих отбросами с общественного стола, людей без определённых занятий, бродяг… Они способны… на величайшее геройство и самопожертвование, но вместе с тем и на самые низкие разбойничьи поступки и на самую грязную продажность»

Список литературы

1. Хобсбаум Э. Век Империи. 1875-1914. Ростов н/Д: изд-во «Феникс», 1999. – 512с. С. 24-25. 2. Там же. С. 30. 3. Социально-экономические проблемы России: Справочник /ФИПЭР. – 2-е изд., перераб. И доп. СПб.: Норма, 2001. – 272 с. С. 148. 4. Там же. 5. Там же. С. 155. 6. Хобсбаум Э. Век Империи. 1875-1914. Ростов н/Д: изд-во «Феникс», 1999. – 512с. С. 74. 7. Там же. С. 75. 8. Вопросы экономики. №5, 2004. С. Авдашева. Бизнес-группы в российской промышленности. С. 133. 9. Там же. С. 133-134. 10. Хобсбаум Э. Век Империи. 1875-1914. Ростов н/Д: изд-во «Феникс», 1999. – 512с. С. 90. 11. Вопросы экономики. №6, 2004. Е. Гайдар, В. Мау. Марксизм: между научной теорией и «светской религией». С. 29. 12. Хобсбаум Э. Век Империи. 1875-1914. Ростов н/Д: изд-во «Феникс», 1999. – 512с. С. 95. 13. Общество и экономика. №2, 2004. Межгосударственный статистический комитет СНГ. Экономика стран Содружества. С. 181. 14. Хобсбаум Э. Век Империи. 1875-1914. Ростов н/Д: изд-во «Феникс», 1999. – 512с. С. 96. 15. Там же. С. 101-102. 16. Там же. С. 106. 17. Там же. С. 176. 18. Там же. С. 177. 19. Хобсбаум Э. Век Революции. Европа 1789-1848/ Пер. с англ. Л. Д. Якуниной. Ростов н/Д: изд-во «Феникс», 1999. – 480с. С. 284. 20. Хобсбаум Э. Век Империи. 1875-1914. Ростов н/Д: изд-во «Феникс», 1999. – 512с. С. 197. 21. Там же. С. 198. 22. Там же. С. 199. 23. Там же. С. 201. 24. Там же. С. 207. 25. Там же. С. 208 26. Там же. 27. Там же. С. 207. 28. Карл Маркс и Фридрих Энгельс. Изд. 2-е. Государственное издательство политической литературы. М., 1956. Т. 7. С. 23 29. Там же.

Эрик Хобсбаум
Век революций 1789-1848

Хобсбаум Эрик. Век революций.
Европа 1789-1848 / Науч.ред.Егоров А.А.;
Пер.с англ. Якуниной Л.Д. Ростов н/Д: Феникс, 1999.
ГЛАВА 3
ФРАНЦУЗСКАЯ РЕВОЛЮЦИЯ

Англичанин, не преисполненный чувством уважения и восхищения к самой значительной Революции, которая когда-либо происходила в мире, должен быть невосприимчив к чувству справедливости и свободы; любой из моих соотечественников, которому посчастливилось быть свидетелем перемен последних трех дней в этом великом городе, подтвердит, что мои слова не являются преувеличением.

Скоро просвещенные нации прогонят тех, кто до сих пор правил ими. Короли побегут в пустыни в общество диких зверей, с которыми они имеют сходство, и природа обретет свои права.

I
Если мировая экономика XIX в. формировалась в основном под влиянием британской промышленной революции, его политика и идеология формировались под влиянием Франции. Британия дала как образец свои железные дороги и фабрики, экономический взрыв, который разрушил традиционную экономику и социальные структуры неевропейского мира, но Франция совершила свою революцию и дала ему свои идеи, вот почему трехцветный флаг стал эмблемой фактически каждой рождающейся нации, а европейская и мировая политика между 1789 и 1917 гг. представляла собой борьбу за или против принципов 1789 г. или более радикальных принципов 1793 г. Франция создала словарь и дала примеры либеральной и радикально-демократической политики для всего мира. Франция стала первым великим примером, концепцией и словарем национализма. Франция создала свод законов, модель научной и технической организации, метрическую систему мер для большинства стран. Идеология современного мира впервые проникла в древние цивилизации, которые до тех пор сопротивлялись принятию европейских идей. Вот что сделала французская революция(a).

Конец XVIII в., как мы видели, был эрой кризисов старых режимов Европы и их экономических систем, и его последние десятилетия изобиловали политическими катаклизмами, которые порой доходили до восстания; колониальными движениями за автономию, которые добивались отделения: не только в США (1776-1783), но также в Ирландии (1782-1784), в Бельгии и Льеже (1787-1790), в Голландии (1783-1787), в Женеве и даже (это оспаривается) в Англии (1779). Все кипение этого политического беспокойства настолько потрясает, что некоторые современные историки говорили об "эре демократической революции, на пути к которой французы находились одни, хотя и будучи наиболее решительными и более всех удачливыми"(I).

Поскольку кризис старого режима был присущ не одной Франции, необходимо уделить этому некоторое внимание. Также можно спорить, что российская революция 1917 г. (которая занимает такое же место в нашем веке) была наиболее драматичной из всех потрясений, которые произошли на несколько лет раньше 1917 г., в результате которых разрушились древние Турецкая и Китайская империи. Хотя это уже уводит нас в сторону от предмета. Французская революция, возможно, и не была изолированным феноменом, но она была куда более значительной, чем любая современная ей революция, и ее последствия из-за этого были гораздо глубже. Прежде всего, она произошла на территории самого могущественного и густонаселенного государства Европы (не считая России). В 1789 г. один европеец из пяти был французом. Она была на втором месте среди всех революций до и после нее, как массовая социальная революция и гораздо более радикальная, чем любая другая по сравнению с ней. Нет такого случая, чтобы американские революционеры или британские якобинцы, переехав во Францию по политическим соображениям, ощутили себя более радикальными во Франции. Томас Пейн(1) был экстремистом в Британии и в Америке, но в Париже он оказался среди наиболее умеренных жирондистов. Результаты американской революции были таковы: в Штатах все осталось, как и раньше, только прекратился политический контроль Британии, Испании и Португалии. Результатом французской революции было то, что эра Бальзака пришла на место эпохи мадам Дюбарри(2).

В-третьих, единственная из всех современных революций, она была всемирной. Ее армии разнесли революцию и ее идеи по всему свету. Американская революция осталась решающим событием в истории Америки, но (за исключением стран прямо, непосредственно вовлеченных в нее) она мало повлияла на другие страны. Французская революция - это веха для всех стран. Ее влияние, более значительное, чем влияние американской революции, вызвало восстания, которые привели к освобождению Латинской Америки после 1808 г. Ее прямое воздействие достигло далекой Бенгалии, где Рам Мохан Рой(3) был воодушевлен ею и основал первое движение хинди за реформы, положившее начало современному индийскому национализму (когда в 1830 г. он посетил Англию, он настоял на том, чтобы плыть на французском корабле, демонстрируя свои принципы). Как справедливо отмечали, это было первое значительное идейное движение в западном христианском мире, которое оказало реальное и почти немедленное воздействие на исламский мир(II). К середине XIX в. турецкое слово "ватан", до того буквально означавшее "место человека по рождению или местожительство", начало под воздействием французской революции изменяться по значению в "партию"; термин "liberty", до 1800 г. означавший нечто "противоположное рабству", начал приобретать новый политический смысл. Его косвенное влияние универсально, так как оно явилось примером последующих революционных движений, его уроки изучаются современным социализмом и коммунизмом(b).

Тем не менее французская революция остается наиболее выдающейся революцией своего времени. Ее истоки потому должны быть рассмотрены не только исходя из общих условий Европы, но и из специфической обстановки во Франции. Ее специфичность наиболее показательна в международных отношениях. В течение XVIII в. Франция была главным международным экономическим соперником Британии в мире. Ее иностранная торговля возросла в 4 раза с 1720 по 1780 г., вызывая тревогу англичан; ее колониальные владения располагались в более динамично развивающихся районах (Вест-Индия), чем у Британии. И все же Франция не являлась такой мощной державой, как Британия, чья внешняя политика уже была направлена на обеспечение капиталистической экспансии. Она была наиболее сильной и во многих отношениях наиболее типичной из всех старых аристократических абсолютных монархий Европы. Иначе говоря, конфликт между официальной структурой и закрепленными законом имущественными правами старого режима и растущими новыми общественными силами был во Франции острее, чем где-либо еще.

Новые силы точно знали, чего они хотели. Тюрго - экономист-физиократ выступал за рациональное использование земли, за свободное предпринимательство и торговлю, за стандартизированное эффективное управление единой однородной национальной территорией и отмену всех запретов и социального неравенства, которые препятствовали развитию национальных ресурсов и за рациональное справедливое управление и налогообложение. Хотя его попытка как первого министра Людовика XVI в 1774-1776 гг. провести в жизнь эту программу закончилась плачевно, но провал ее был закономерен. Реформы такого рода в скромных масштабах были вполне совместимы с монархией и не встречались ею в штыки. Наоборот, с тех пор как монархия усилила свою власть, подобные программы широко распространялись в это время среди так называемых "просвещенных монархов". Но во многих странах с "просвещенными монархами" подобные реформы были либо неприменимы и поэтому служили лишь предметом оживленных теоретических дискуссий, либо не могли изменить общий характер их политической и социальной структуры; или же они не выдерживали сопротивления местной аристократии и других закрепленных законом имущественных прав, и страна оставалась в том же самом состоянии. Во Франции они потерпели неудачу более сокрушительную, чем где-либо еще, из-за сопротивления со стороны обладателей законных имущественных прав. Но результаты такого поражения были катастрофичны для монархии, а силы буржуазных перемен были настолько значительны, что остановить их уже было невозможно. Они просто перенесли свои надежды с просвещенной монархии на народ, или "нацию". Однако такое обобщение не ведет нас к пониманию, почему революция разразилась тогда и почему она пошла именно по этому пути. Для этого необходимо прежде всего рассмотреть так называемую "феодальную реакцию", которая на самом деле явилась во Франции искрой для бочки с порохом.

Среди 23 млн французов 400 тыс. принадлежали к знати, достаточно спокойно, бесспорно являвшейся высшим сословием нации, хотя не так надежно защищенным от вторжения в ее ряды низших по социальному статусу слоев, как, например, в Пруссии или кое-где еще. Они пользовались значительными привилегиями, включая освобождение от уплаты ряда налогов, а также имели право собирать феодальные подати. Политически их положение было не столь блестящим. Абсолютная монархия, будучи аристократической и феодальной по своему характеру, лишила дворян политической независимости и ответственности и сократила их старые представительные институты - штатов и парламентов - до минимума. Этот факт продолжал терзать высшую аристократию и совсем недавних (noblesse de robe) дворян мантии, созданных королями для различных целей, главным образом финансовых и административных; новые дворяне из рядов среднего класса, вошедшие в правительство, выражали через суды и штаты двойное недовольство аристократии и буржуазии. Экономическое недовольство дворян никоим образом не оставалось без внимания. Более воины, чем владельцы по рождению и традиции, дворяне даже формально не имели права торговать или заниматься каким-то другим делом, они зависели от дохода со своих имений или, если они принадлежали к избранному меньшинству придворных, - от выгодного брака, придворных пенсий, подарков и синекур. Но расходы дворянского сословия были велики и постоянно росли, а их доходы - поскольку они не распоряжались своим состоянием, как бизнесмены - уменьшались. Предприниматели, если отваживались на это, несли потери. Инфляция резко сокращала ценность фиксированного дохода с рент. Поэтому естественно, что дворяне были вынуждены пользоваться своим единственным главным достоянием - привилегиями своего сословия. На протяжении XVIII в. во Франции, как и в других странах, они постоянно стремились занять официальные посты, на которые абсолютная монархия предпочитала брать технически компетентных и искусных в политике представителей среднего класса. К 1780-м гг. все дворяне должны были купить патент на офицерский чин, все епископы были дворянами, и даже столпы королевской администрации, интенданты, в основном были дворяне. Соответственно дворянство раздражало стремление среднего класса бороться за официальные посты, дворянство просто разрушало само государство, занимая места в провинциальной и центральной администрации. Таким образом они, и особенно беднейшие провинциальные дворяне, у которых было мало источников доходов, старались остановить сокращение своих прибылей, выжимая все возможное из своих феодальных прав, вымогая деньги (или, гораздо реже, повинности) у крестьян. Для возрождения абсолютных прав дворянства или максимальному выявлению существующих появилась специальная профессия feudist (февдисты). Наиболее выдающийся ее представитель Гракх Бабеф впоследствии стал вождем первого коммунистического выступления в современной истории в 1796 г. В результате дворянство раздражало не только средний класс, но также и крестьян. Положение этого многочисленного класса, представлявшего, возможно, 80% французского народа, было далеко не блестящим. Правда, крестьяне были абсолютно свободны и часто являлись владельцами земель. В обычном исчислении владения дворянства составляли лишь 1/5 часть всей земли, владения церкви еще 6% с некоторыми колебаниями в зависимости от районов(III). Таким образом, в епархии Монпелье крестьяне уже владели 38-40% земли, буржуа - от 18 до 19, дворяне - от 15 до 16, духовенство - от 3 до 4%, а 1/5 земель находилась в общинном пользовании(IV). Фактически же подавляющее большинство крестьян были безземельными или обладали недостаточными участками земли; недостаток земель усугублялся технической отсталостью, а общая нехватка земли возрастала с ростом населения. Феодальные налоги, сборы, десятины забирали большую и все растущую часть дохода крестьян, а инфляция уменьшала объем оставшейся. Только меньшинство крестьян имели из-за растущих цен постоянный доход от продажи излишков, остальные так или иначе страдали от этого, особенно в неурожайные годы, когда наступал голод. Не вызывает сомнений, что за 20 лет до революции положение крестьянства по этим причинам еще более ухудшилось.

Финансовые проблемы монархии обострили ситуацию. Административные и фискальные структуры изжили себя, и, как мы видели, попытка оживить их реформами 1774-1776 гг. потерпела неудачу из-за сопротивления владельцев законных имущественных прав под предводительством парламентов. Затем Франция оказалась вовлеченной в войну американцев за независимость. Победа над Англией далась ценой окончательного банкротства, и, таким образом, можно говорить, что американская революция явилась причиной французской. Различные средства были применены с малым успехом, но ничто, кроме фундаментальных реформ, которые бы мобилизовали реальные и подразумеваемые налоговые возможности страны, не могло бы улучшить ситуацию, в которой расходы превосходят доходы по меньшей мере на 20%, и никакая эффективная экономика не была возможна. И хотя экстравагантность Версаля часто называлась одной из причин кризиса, расходы двора составляли всего лишь 6% годовых в 1738 г. Расходы на войну, флот и дипломатию составили 1/4 государственный долг составлял половину. Война и долг, американская война и ее долг привели к падению монархии.

Правительственный кризис дал шанс аристократии и парламентам. Они отказывались платить налоги, не получив расширения своих прав. Первая брешь в стене абсолютизма была пробита в 1787 г., на собрании нотаблей(4); второй и решающей было отчаянное решение созвать Генеральные штаты(5), не созывавшиеся с 1614 г. Таким образом, революция началась с попытки аристократии захватить власть. Эта попытка оказалась просчетом по двум причинам: она недооценила намерений третьего сословия - бесправного, но реально существующего, задумавшего представлять всех, кто не был ни дворянином, ни духовенством, но преобладал как средний класс, и этот класс предвидел глубокий экономический кризис, в разгар которого он выставит свои политические требования.

Французская революция не была совершена какой-либо сформировавшейся партией или движением в современном понимании этого слова, людьми, старавшимися осуществить какую-либо последовательную программу. Едва ли она выдвинула лидеров, таких, какие возглавляли революции XX в., кроме постреволюционной фигуры Наполеона. Тем не менее потрясающее единообразие главных идей среди довольно связанных социальных групп придало революционному движению действенное единство. Это была группа "буржуазии": она восприняла идеи классического либерализма, сформулированные философами и экономистами и распространяемые франкмасонами и неформальными объединениями. Исходя из этого "философы" справедливо могут быть названы ответственными за революцию. Она могла начаться и без них, но они, возможно, создали противоречие между отжившим свое старым режимом и эффективным, быстро идущим ему на смену новым.

В своей наиболее общей форме идеология 1789 г. была масонской идеологией, выраженной с такой искренней возвышенностью в "Волшебной флейте" Моцарта (1791) - одном из ранних и великих пропагандистских произведений искусства того времени, когда величайшие художественные произведения так часто являлись пропагандой. Более четко требования буржуазии в 1789 г. были изложены в знаменитой "Декларации прав человека и гражданина". Этот документ является манифестом против иерархического привилегированного дворянского общества, но не в пользу демократического общества. "Люди рождены и живут свободными и равными перед законом", - говорилось в ее первом параграфе, но она также признает существование социальных различий "только на основании общей целесообразности". Частная собственность - естественное право, священное, неотъемлемое, неприкосновенное. Люди равны перед законом, и возможности карьеры открыты перед талантами в равной степени, но если соревнование начиналось без помех, по всеобщему признанию, соревнующиеся придут к финишу в разное время. Декларация устанавливала (в пику дворянской иерархии или абсолютизму), что "все граждане имеют право участвовать в выработке законов", но "либо сами, либо через своих представителей". А представительное собрание, которое признавалось как основной орган правительства, не обязательно избиралось демократически, а также и режим, который она подразумевала, не исключал королей. Конституционная монархия, основанная на разумной олигархии(6), выражающая себя через представительное собрание, была более близка по духу большинству буржуазных либералов, чем демократическая республика, которая могла показаться более последовательным выражением их теории, хотя находились и те, кто не сомневался, что она была бы предпочтительнее. Но в общем классическая либеральная буржуазия 1789 г. (и либеральная буржуазия 1789-1848 гг.) была не демократична, а просто верила в конституционализм, светское государство с гражданскими правами и гарантиями для частного предпринимательства и правительство, защищающее налогоплательщиков и собственников.

Тем не менее официально такой режим выражал бы не просто свои классовые интересы, но общие стремления "народа", который в свою очередь назывался (специальным термином) "французская нация". Король теперь был не Людовиком, Божьей милостью Королем Франции и Наварры, а королем Божьей милостью и волею государственного конституционного закона. "Источник верховной власти, - сказано в Декларации, - принадлежит нации". А нация не признает ничьей власти на земле, кроме своей собственной, и не признает ничьего закона, кроме своего, - никаких правителей или других наций. Без сомнения, французская нация и те, кто впоследствии попытались ей подражать, сначала не понимали, как их интересы совпадают с интересами других людей, наоборот, они считали, что присутствуют на торжественном начале или участвуют в движении всеобщего освобождения людей от тирании. Но фактически национальное соперничество (к примеру, соперничество французских и британских бизнесменов) и национальные различия (к примеру, различия между завоеванными или освобожденными нациями и интересами так называемых великих наций), - все это представляло собой национализм, которому официально была привержена буржуазия в 1789 г. Понятие "народ" соответствует понятию "нация" - такова была революционная концепция, более революционная, чем буржуазно-либеральная программа, в которой это выражалось.

Поскольку крестьяне и пролетарии были неграмотны, политически ограниченны или незрелы, а выборы не прямыми, то были избраны 610 человек представителей третьего сословия. Большинство из них составили юристы, игравшие важную роль в экономике провинциальной Франции, и около сотни капиталистов и бизнесменов. Средний класс отчаянно и успешно боролся за представительство большее, чем у дворян и духовенства, за скромные потребности группы, официально представлявшей 95% народа. Сейчас они боролись с одинаковой решимостью и за право эксплуатировать своих потенциальных избирателей путем замены Генеральных штатов на собрание отдельных депутатов, избираемых так, чтобы вместо традиционно феодального органа, обсуждающего и голосующего по предписанию, где дворянство и духовенство всегда могли одержать верх над третьим сословием, появился новый. В этом состоял первый революционный прорыв. Через какие-то шесть недель после открытия Генеральных штатов третье сословие, стараясь опередить действия короля, дворян и духовенства, узаконило себя и всех, кто был готов присоединиться к нему на его условиях, как Национальное собрание с правом принятия конституции. Попытка дворцового переворота привела их к оформлению своих требований фактически в духе английской палаты общин. Абсолютизму пришел конец, как сообщил королю Мирабо(7), блестящий и пользующийся дурной славой бывший дворянин: "Сир, Вы посторонний в этом собрании, у Вас нет права говорить здесь"(V).

Третье сословие победило перед лицом объединенного противодействия короля и привилегированных сословий, потому что они представляли не только взгляды образованного и воинствующего меньшинства, но гораздо более могущественные силы: городских, а особенно парижских пролетариев и, в общем, взгляды революционного крестьянства. Распространение ограниченных реформ заменила революция, потому что созыв Генеральных штатов совпал с глубоким экономическом и социальным кризисом. Конец 1780-х годов был по многим причинам периодом больших трудностей во всех отраслях французской экономики. Плохой урожай 1788-1789 гг. и очень тяжелая зима сделали этот кризис особенно острым. Плохие урожаи били по крестьянству, но пока они полагали, что крупные производители могли продать зерно по низким ценам, большинство крестьян могли съесть посевное зерно или покупать продовольствие по низким ценам, особенно в месяцы, предшествующие новому урожаю (май-июль). От неурожаев страдала также и городская беднота, чей жизненный уровень - хлеб, ее основной продукт питания - был вдвое ниже необходимого. Они били по бедноте еще и тем, что нищета деревни уменьшала рынок промтоваров и тем самым создавала депрессию в промышленности. Сельская беднота, доведенная этим до отчаяния, бунтовала и занималась разбоем, городская беднота была доведена до отчаяния отсутствием работы в тот самый момент, когда цены стремительно росли. В обычных условиях мог бы возникнуть стихийный бунт. Но в 1788 и 1789 гг. все потрясения в королевстве, пропагандистская кампания и выборы придали людскому отчаянию политическую окраску. Они получили потрясающую и подобную землетрясению идею Свободы от привилегий и угнетения. Бунтующий народ стоял за депутатами третьего сословия.

Контрреволюция превратила возможный подъем масс в настоящий. Без сомнения, естественно то, что старый режим должен был отстаивать себя, бороться, если потребуется, применить силу, хотя армия больше не была надежной. (Только праздные мечтатели могут предположить, что Людовик XVI был в состоянии примириться с поражением и тут же превратиться в конституционного монарха, даже если бы он был менее беспечным и тупым человеком, чем на самом деле, не женился бы на безответственной женщине с куриными мозгами и меньше слушал столь гибельные советы.) Фактически контрреволюция мобилизовала парижские массы, уже голодные, подозрительные и агрессивные. Наиболее потрясающим следствием этой мобилизации было взятие Бастилии, государственной тюрьмы - символа королевской власти, где революционеры рассчитывали найти оружие. Во время революции ничего не бывает таким впечатляющим, как падение символов. Взятие Бастилии, которое произошло 14 июля, стало для Франции национальным праздником, ознаменовавшим падение деспотизма, и было провозглашено по всему миру началом освобождения. Даже строгий философ Иммануил Кант из Кенигсберга, который, как известно, был в своих привычках так последователен, что горожане проверяли по нему часы, отложивший час своего послеобеденного моциона, получив это известие, довел до сознания кенигсбержцев, что произошло событие, потрясшее мир. Но наиболее важно то, что падение Бастилии распространило пожар революции в провинцию и деревню.

Крестьянские революции - безбрежные, стихийные, безымянные и непреодолимые движения. Эпидемию крестьянского бунта превратило в необратимое потрясение объединение восстаний провинциальных городов и волны массового страха, которая смутно, но быстро распространилась по просторам страны: так называемый Grande Peur ("великий страх") конца июля и начала августа 1789 г.; буквально за три недели июля социальный строй французского крестьянского феодализма и государственная машина королевской Франции были сокрушены.

Все, что осталось от государственной власти, - это разрозненные ненадежные полки. Национальное собрание, не обладающее силой, и множество муниципальных и провинциальных администраций, состоящих из представителей третьего сословия, которые скоро учредили буржуазную вооруженную "Национальную гвардию" по примеру Парижа. Средний класс и аристократия сразу приняли неизбежное: все феодальные привилегии официально уничтожались, хотя когда политическая обстановка стабилизируется, будет установлена жесткая цена за их выкуп. До 1793 г. феодализм не был окончательно уничтожен. К концу августа революция обзавелась своим формальным манифестом, "Декларацией прав человека и гражданина". Наоборот, король сопротивлялся со свойственной ему тупостью, и некоторая часть революционеров из среднего класса, испугавшись того, что народ будет вовлечен в борьбу, стала помышлять о том, чтобы наступило примирение.

Короче говоря, основная форма французской и всех последующих революционных политик стала отчетливо видна. И последующим поколениям будут присущи столь драматические диалектические перемены. Пройдет время, и мы снова увидим умеренные реформы среднего класса, объединяющие массы против консервативного сопротивления или контрреволюции. Мы увидим массы, толпящиеся за умеренными, стремящиеся к своим собственным социальным революциям, и самих умеренных, которые теперь примыкают к реакционерам, находя с ними общий курс, и левое крыло, готовое преследовать оставшиеся незавершенными умеренные цели с помощью масс, даже с риском потери контроля над ними. И так далее, через повторения и вариации примера сопротивления - массовая мобилизация, сдвиг влево - раскол среди умеренных - движение вправо, пока большая часть среднего класса не перейдет в консервативный лагерь или не будет разбита социальной революцией. В большинстве последующих буржуазных революций умеренные либералы отступали или переходили в консервативный лагерь на очень ранней стадии. В самом деле, в XIX в. мы все больше обнаруживаем (главным образом в Германии), что они перестают хотеть революции из страха ее непредсказуемых последствий, предпочитая компромиссы с королями и аристократией. Особенность французской революции состоит в том, что одно крыло, либеральное, среднего класса было готово остаться в революции до того, как разразится антибуржуазная революция: это были якобинцы, чьим именем повсюду стали называть "радикальных революционеров".

Почему? Частично потому, что французская буржуазия еще не располагала тем опытом, который имели последующие либералы, то есть жуткой картиной французской революции, которая пугала их. После 1794 г. умеренным станет ясно, куда, так далеко от буржуазного комфорта и надежд, привел якобинский режим революцию, так же как для революционеров было ясно, что "солнце 1793 г.", если и взойдет снова, то должно будет светить не буржуазному обществу. И опять таки якобинцы могли позволить себе радикализм, потому что в их время не существовало класса, который мог бы предложить последовательную социальную альтернативу. Такой класс вырос только в результате промышленной революции - "пролетариат" со своей собственной идеологией и движением, опирающимся на нее. Во время французской революции рабочий класс - и даже это неверное употребление названия для того, что является "агрегатом на прокат" - в основном не промышленный, в поисках зарплаты как таковой нe играл значительной независимой роли. Рабочие голодали, они бунтовали, возможно, они и думали, но на практике они следовали за непролетарскими вождями. Крестьянство никогда не выдвигает какой-либо политической альтернативы, разве лишь тогда, когда это диктуют обстоятельства, оно - почти неотразимая сила или почти неподвижный класс. Единственной альтернативой буржуазному радикализму были "санкюлоты"(8), бесформенное в основном движение сельской рабочей бедноты, мелких ремесленников, лавочников, мастеровых, мелких предпринимателей и тому подобных людей. Санкюлоты были организованы в так называемые секции Парижа и местные политические клубы и представляли главную ударную силу революции - обычные демонстранты, бунтари, строители баррикад. Через журналистов, таких как Марат и Эбер, местных ораторов они все-таки делали политику, за которой стояли смутно очерченные и противоречивые социальные идеи, сочетающие уважение к (малой) частной собственности с враждебностью к богатым, требовали правительства, гарантирующего работу, зарплату и социальные гарантии для бедных, полное равноправие и либеральную демократию. Фактически санкюлоты были одной из ветвей этого всеобщего и важного политического направления, выражавшего интересы большой массы "маленьких людей", находившихся между поэтами буржуазии и пролетариата, часто намного ближе к последним, чем к первым, потому что они были как никак очень бедны. Мы можем видеть это на примере Соединенных Штатов (демократия Джефферсона и Джексона, или популизм), в Британии (радикализм), во Франции (предвестник будущей "республики" и радикал-социалистов), в Италии (движение мадзинианцев и гарибальдийцев), и др. Большей частью она формируется в постреволюционную эпоху как левый фланг либералов среднего класса, не склонный отказываться от древнего принципа, что среди левых у них нет врагов, и готовый во время кризисов восставать против "денежной стены", "экономических роялистов" или против "золотого креста, распинающего человечество". Но санкюлоты не несли с собой реальной альтернативы. Их идеалы: золотое прошлое деревень и малых мастерских, или золотое будущее мелких фермеров, не разоренных банкирами и миллионерами, - были неосуществимы. История безразлично сметала их со своего пути. Самое большее, что они могли сделать - и они достигли этого в 1793-1794 гг., - соорудить заслоны, которые мешали бы французской экономике расти с тех пор и по сегодняшний день. Фактически санкюлотизм был беспомощным явлением, чье название уже почти забыто или вспоминается только как синоним якобинства, с которым оно слилось во II году(9).
II

Между 1789 и 1791 гг. побеждающая умеренная буржуазия, действуя теперь уже через Учредительное собрание, принялась за гигантские рационалистские реформы во Франции. Большинство из длительных достижений революции начинаются с этого периода, поскольку имеют наиболее впечатляющее международное значение: метрическая система и первое освобождение евреев. Экономические планы Учредительного собрания были полностью либеральны: его политика относительно крестьянства была направлена на превращение общинных земель в частную собственность и поддержку сельских предпринимателей, для рабочего класса - запрещение профсоюзов и объединений. Простым людям она не принесла удовлетворения, за исключением секуляризации с 1790 г. и продажи церковных земель (как и земель эмигрировавшей знати), которые имели тройное преимущество ослабляя клерикализм, укрепляя позиции провинциальных и сельских предпринимателей и вознаграждая многих крестьян за их участие в революции. Конституция 1791 г. не допустила чрезмерной демократии, сохранив конституционную монархию, основанную на предоставлении довольно широких "привилегий собственности" "активных граждан". Относительно "пассивных" надеялись, что они будут жить в соответствии со своим статусом.

На самом деле этого не произошло. С одной стороны, монархия, хотя теперь сильно поддерживаемая влиятельными экс-революционерами, буржуазными фракциями, не могла подписаться под новым режимом. Двор плел интриги, помышляя о крестовом походе братьев короля, изгнании правящей черни и восстановлении Божьего Помазанника, христианнейшего короля Франции на его престоле. Гражданская конституция духовенства (1790) - неверная попытка разрушить не церковь, а абсолютистский союз церкви с Римом - привела большинство духовенства и верующих в оппозицию и вызвала отчаяние короля, который попытался покинуть страну, что было равносильно самоубийству. Он был схвачен в Варение (июнь 1791 г.), и с этих пор республиканизм превратился в массовую силу, потому что традиционно короли, пытающиеся покинуть свой народ, теряют право на лояльность. С другой стороны, бесконтрольная свободная промышленная экономика умеренных вызвала колебания уровня цен на продовольствие и, следовательно, недовольство городской бедноты, особенно Парижа. Цена на хлеб определяла политическую температуру Парижа, как термометр, а парижские массы были решающей революционной силой: недаром французский трехцветный флаг составлен из старого королевского белого с красно-голубым - цветами Парижа.

Начало войны(10) прибавило печали, иначе говоря, она привела ко второй революции 1792г., якобинской республике II года (1793 г.) и к Наполеону. Иными словами, превратила историю французской революции в историю Европы.

Две силы ввергли Францию во всеобщую войну: ультраправые и умеренно-левые. Для короля, французского дворянства и растущей эмиграции аристократии и духовенства, осевших в различных городах Западной Германии, по-видимому, лишь иностранная интервенция, казалось, могла теперь реставрировать старый режим(c). Такую интервенцию было не так-то легко организовать в сложной международной обстановке и при относительно спокойной политике других стран. Тем не менее для дворянства и Богом назначенных правителей было очевидно, что реставрация власти Людовика XVI была не только актом классовой солидарности, но и важным профилактическим средством от распространения устрашающих идей, исходящих из Франции. В конце концов силы для восстановления монархии во Франции сосредоточились за границей.

В это время сами умеренные либералы, и особенно группа политиков, теснившихся вокруг депутатов из торгового департамента Жиронда, стали воинственной силой. Это происходило отчасти потому, что настоящая революция пыталась стать всемирной. Для французов, как и для бесчисленных сторонников их революции за границей, освобождение Франции было буквально первым взносом во всеобщий триумф свободы, позиция, которая легко привела к заключению, что долг Родины, Революции - освободить все народы, стонущие от притеснения и тирании. Были среди революционеров, умеренных и крайних, искренние восторги и всеобщее желание распространить свободу и искренняя неспособность отделить путь французской нации от пути порабощенных народов. Как французское, так и все другие революционные движения, придерживались такого мнения по крайней мере до 1848 г. Все планы освобождения Европы до 1848 г. вращались вокруг объединенного восстания народов под предводительством французов против европейской реакции, а после 1830 г. другие национальные и либеральные движения, такие как итальянское, польское, также видели в своих нациях в некотором роде мессианское предназначение своим собственным освобождением подать пример другим народам.

С другой стороны, если смотреть на вещи менее идеалистично, война также помогает разрешить бесчисленные внутренние проблемы. Возникла очевидная склонность приписывать трудности нового режима заговорам эмигрантов и иностранных тиранов и обратить народную ярость против них. Характернее другое: бизнесмены утверждали, что плохие экономические перспективы, девальвация денег и другие беды станут средством для излечения, если угроза интервенции исчезнет. Они и их идеологи могли думать, видя пример Британии, что превосходство экономики - это дитя систематической агрессивности. (В XVIII в. удачливые бизнесмены не всегда преуспевали благодаря миру.) Более того, как вскоре оказалось, прибыль можно получать, развязав войну. По всем этим причинам большинство из этого нового Законодательного собрания, за исключением малого правого крыла и небольшого левого под предводительством Робеспьера, приветствовали войну. По этим причинам также, когда война началась, победы революции нужно было соединить с освобождением, эксплуатацией и политическими диверсиями.

Война была объявлена в апреле 1792 г. Поражение, которое народ (довольно правдоподобно) приписывал саботажу короля и государственной измене, принесло с собой радикализацию. В августе-сентябре при помощи вооруженных санкюлотов в Париже была свергнута монархия, установлена единая и неделимая республика, провозглашена новая эра в человеческой истории и введен год I по революционному календарю. Суровая и героическая эра французской революции началась среди резни политических заключенных, выборов в Национальный Конвент - возможно, наиболее замечательную ассамблею в истории парламентаризма, и призыва к всеобщему сопротивлению интервентам. Короля посадили в тюрьму, иностранная интервенция была остановлена обычной артиллерийской дуэлью при Вальми(11).

Революционные войны имеют свою собственную логику, жирондисты были доминирующей партией в новом Конвенте, воинственные во внешней политике и умеренные во внутренней; среди них был ряд парламентских ораторов, обаятельно и блистательно представлявших большой бизнес, провинциальную буржуазию и обладавших интеллектуальными достоинствами. Их политика была совершенно неосуществимой, поскольку жить изолированно от других государств и вести плохо оплачиваемые военные действия с помощью только что созданной регулярной армии, продолжать войну и внутригосударственные дела могли только леди и джентльмены в Британии, описанные в повестях Джейн Остин(12). Революция не оплачивала ни ограниченные военные действия, ни созданную армию: потому что эта война колебалась между полной победой мировой революции и полным поражением, которое означало всеобщую контрреволюцию; а ее армия - то, что осталось от старой французской армии, была неэффективна и ненадежна. Дюмурье, ведущий генерал Республики, был на грани дезертирства. Только беспрецедентные и революционные методы помогут одержать победу в такой войне, только если победа могла означать поражение иностранных интервентов. Фактически такие методы были найдены. Во время наступившего кризиса молодая Французская Республика открыла или изобрела тотальную войну: всеобщая мобилизация национальных ресурсов через воинскую повинность, введение пайков и жесткий контроль военной экономики и фактическая отмена в стране и за границей различий между солдатами и гражданекими лицами. Только в нашу историческую эпоху стало ясно, как ужасно участие в подобном процессе. Поскольку революционная война 1792-1794 гг. осталась исключительным эпизодом, большинство исследователей XIX в. не смогли понять ее смысла, кроме как увидеть, что (а в благополучные викторианские времена и это было забыто) войны приводят к революциям, а революции выигрывают так или иначе войны, которые нельзя выиграть. Только сегодня мы можем понять смысл якобинской республики и террора 1793-1794 гг. на примере современных войн.

Санкюлоты поддерживали правительство, которое вело революционную войну, потому что верили, что контрреволюцию и иностранную интервенцию можно победить, и потому, что его методы мобилизовали людей и приближали социальную справедливость (они просмотрели тот факт, что ни одна эффективная современная война невозможна при децентрализованной волюнтаристской(13) прямой демократии, которая у них существовала). Жирондисты боялись политических последствий объединения революционных масс с войной, которую они развязали. Они были также не готовы бороться с левыми. Они не хотели судить и казнить короля, но вынуждены были согласиться со своими соперниками; не они, а якобинцы - "монтаньяры", олицетворявшие революционную решимость... С другой стороны, это они хотели продолжать войну и превратить ее во всеобщий идеологический крестовый поход освобождения и прямой вызов великому экономическому сопернику Британии. В этом вопросе их поддержали. К маю 1793 г. Франция вела войну почти со всей Европой и приступила к захватам территорий (оправданных недавно созданной доктриной о праве Франции на ее "естественные границы"). Но расширение военной экспансии проходило все труднее и лишь укрепило ряды левых, которые одни только и могли выиграть эту войну. Пересмотрев свои взгляды и изменив тактику, жирондисты в конце концов повели неразумные атаки на левых, что вскоре превратилось в организованный провинциальный бунт против Парижа. Поспешное объединение с санкюлотами позволило подавить этот мятеж 2 июня 1793 г. Наступило время якобинской республики.
III

Когда о французской революции рассуждает дилетант, ему на ум обычно приходят события 1789 г. и особенно якобинская республика II года.

Чопорный Робеспьер, огромный и распутный Дантон, ледяная революционная изысканность Сен-Жюста, грубый Марат, Комитет общественной безопасности. Революционный трибунал и гильотина - вот образы, которые чаще всего встают перед нами. А имена умеренных революционеров, которые появились после Мирабо и перед Лафайетом в 1789г., и якобинские лидеры в 1793 г. не стерлись из памяти лишь одних историков. Жирондистов помнят как политическую группу, и благодаря незначительным в политике, но романтическим женщинам, связанным с ними, - это мадам Ролан и Шарлотта Корде. Кто, кроме специалистов, знает имена Бриссо, Верньо, Гюаде и др.? Консерваторы создали устойчивый образ террора, диктаторства и истерической кровожадности, хотя по меркам XX в. и консервативных репрессий против социальной революции, таких как резня после Парижской Коммуны 1871 г., ее массовые убийства были сравнительно умеренными, 17 тыс. официальных казней за четырнадцать месяцев(VII). Революционеры, особенно во Франции, рассматривали ее как первую республику, вдохновившую все последующие революции. Кроме того, это была эра, которую нельзя измерять обычными человеческими критериями.

Это верно. Но для обеспеченного француза из среднего класса, который стоял за этим террором, это не было чем-то патологическим, чем-то апокалиптическим. Это был первый, предпочтительный и единственно эффективный метод защиты их страны. Это было совершено якобинской республикой, и все достигнутое ею отличалось гениальностью. В июне 1793 г. 60 из 80 департаментов Франции поднялись против Парижа, армии германских правителей наводнили Францию на севере и востоке, Британия атаковала ее с юга и запада, страна была беспомощна и разорена. Через четырнадцать месяцев вся Франция находилась под жестким контролем, оккупанты были изгнаны, а французская армия, в свою очередь, заняла Бельгию и была близка к тому, чтобы в течение 20 лет пожинать плоды несокрушимого и непоколебимого военного триумфа. Хотя к марту 1794 г. на содержание армии выделялось в 3 раза больше, чем раньше, и в 2 раза больше, чем в 1793 г., и объем французской наличности (или, скорее, бумажных ассигнаций, которые во множестве ее заменили) держался почти стабильно. Неудивительно, что Жанбон Сент-Андре, член якобинского Комитета общественного спасения, который будучи твердым республиканцем, позже стал у Наполеона самым влиятельным префектом, смотрел на французскую империю с презрением, поскольку она не выдержала поражений 1812-1813 гг. Республика II года столкнулась с наихудшим кризисом и с меньшими ресурсами(d). Для таких людей, как и для большинства членов Национального Конвента, которые, оказавшись на дне, сохраняли контроль над этим героическим периодом, выбор был прост: либо террор со всеми его ужасами с точки зрения среднего класса, либо гибель революции, распад национального государства, и возможно - разве Польша не служила примером? - исчезновение страны. Очень может быть, но во время столь жестокого кризиса во Франции многие из них предпочли бы менее жесткий режим и соответственно менее строгий экономический контроль. Падение Робеспьера привело к эпидемии экономического разброда и коррумпированному жульничеству, которые в свою очередь закончились бешеной инфляцией и национальным банкротством в 1797 г. Но даже с более узкой точки зрения надежды французского среднего класса зависели от сильного централизованного национального государства. В любом случае могла ли революция, которая создала термины "нация" и "патриотизм" в их современном смысле, расстаться с мыслью о "великой нации"?

Первой задачей якобинского режима было мобилизовать массы против раскола, учиненного жирондистами и провинциальной знатью, поддержать уже мобилизованных парижских санкюлотов, среди требований которых такие как: революционная военная мобилизация, всеобщая воинская обязанность, террор в отношении предателей и всеобщий контроль над ценами ("максимум"), в любом случае совпадали с настроением якобинцев, хотя и другие их требования были опасны. Была принята некоторым образом радикализированная новая конституция, которая до тех пор откладывалась жирондистами. В соответствии с этим величественным, но академичным документом граждане получили всеобщее избирательное право, право на восстание, труд или созидание, и наиболее замечательное из всего - официальное заявление, что счастье всех является целью правительства и права народа теперь не только доступны, но и действенны. Это была первая наиболее последовательная демократическая конституция, провозглашенная современным государством: Более конкретно: якобинцы уничтожили все оставшиеся феодальные права без компенсаций и дали возможность небогатым гражданам приобретать земли, конфискованные у эмигрантов, и через несколько месяцев отменили рабство в колониях Франции с целью подтолкнуть негров Сан-Доминго бороться за республику против англичан. Эти меры преследовали самые далекие цели. В Америке, благодаря им, возник первый независимый революционный лидер Туссен Лувертюр(e). Во Франции они создали неприступную цитадель малых и средних крестьянских собственников, мелких ремесленников и лавочников, экономических ретроградов, нежно преданных революции и республике, которая с этих пор определяла жизнь деревни. Капиталистические изменения в сельском хозяйстве и в мелком предпринимательстве - неотъемлемое условие для быстрого экономического развития - замедлилось, а с ними и урбанизация, расширение внутреннего рынка, рост рабочего класса и, как следствие, последующая возможность пролетарской революции. Большой бизнес и рабочее движение были обречены надолго оставаться во Франции неразвитыми островками, окруженными морем бакалейщиков, мелкими землевладельцами-крестьянами и владельцами кафе (см. гл. IX).

Поэтому центр нового правительства, представляющий союз якобинцев и санкюлотов, заметно склонился влево. Это отразилось на реорганизованном Комитете общественного спасения, который скоро стал эффективным военным правительством Франции. В нем уже не было Дантона, могучего, распутного, возможно, даже продажного, но чрезвычайно талантливого революционера, более умеренного, чем казалось (он был министром в последнем королевском правительстве), но в него вошел Максимилиан Робеспьер, который стал его наиболее влиятельным членом. Не многие историки остались равнодушны к этому щеголеватому бледнолицему фанатичному юристу с его несколько преувеличенным чувством личной непогрешимости, потому что он до сих пор олицетворяет ужасный и великий II год, к которому никто не остался равнодушным. Он не был симпатичной личностью, и даже те, кто сегодня верит в его правоту, предпочитают ему сияющую математическую суровость этого архитектора спартанского рая, Сен-Жюста. Он не был великим человеком и зачастую даже казался ограниченным деятелем. Но он был единственным человеком (иным, чем Наполеон), которого революция вознесла и из которого сделали божество. Это потому, что для него, как и для истории, якобинская республика не была средством одержать в войне победу, а идеалом: ужасной и прекрасной властью справедливости и добродетели, когда все добрые граждане были равны перед лицом нации и народа, уничтожая предателей. Жан-Жак Руссо и кристальная уверенность в собственной правоте придавали ему силу. У него не было формальной диктаторской власти или должности, он был одним из членов Комитета общественного спасения, который в свою очередь являлся единственным подкомитетом, но наиболее могущественным, хотя и никогда всемогущим - в Конвенте. Его власть была властью народа - парижских масс; свой террор он осуществлял от их имени. Когда они покинули его, он пал.

Трагедия Робеспьера и якобинской республики заключалась в том, что им самим пришлось отринуть поддерживающих их. Режим представлял собой альянс между средним классом и трудящимися массами, но для среднего класса уступки якобинцев и санкюлотов были терпимы только постольку, постольку они привлекали массы к режиму, не причиняя вреда классу собственников, и в этом альянсе средний класс играл решающую роль, более того, сами военные нужды обязывают любое правительство осуществлять централизацию и поддерживать дисциплину ценой свободной, прямой демократии на местах, в клубах и секциях, в добровольческих подразделениях, на свободных показательных выборах, на которых одерживали победу. Процесс, на котором во время гражданской войны в Испании 1936-1939 гг. укрепились коммунисты, а анархисты проиграли, укрепились якобинцы образца Сен-Жюста и проиграли санкюлоты. К 1794 г. правительство и политика были монополизированы и находились под контролем прямых агентов Комитета или Конвента - через делегатов en mission (в миссии) - большого отряда якобинских офицеров и служащих в компании с представителями местных партий. В конце концов экономические нужды войны оттолкнули народ. В городах контроль за ценами и пайки приветствовались народом, но соответственно замораживание зарплаты также било по нему. В деревне постоянные реквизиции продовольствия (которые санкюлоты первыми поддерживали) оттолкнули крестьянство.

Таким образом, массы отходили с недовольством, недоумением и злой пассивностью, особенно после суда и казни Эбера, самого громкоголосого оратора санкюлотов. Тем временем многие умеренные сторонники были напуганы атакой на правое крыло оппозиции, возглавляемой в то время Дантоном. Эта фракция предоставляла убежище бесчисленным вымогателям, спекулянтам, дельцам черного рынка и другим коррумпированным в процессе накопления капитала элементам, так или иначе готовых, как сам Дантон, воплощение аморальности, на фальстафовскую свободную любовь и свободную трату денег. Это всегда появляется на начальной стадии социальной революции, пока не одолевается суровым пуританизмом. Дантоны в истории всегда бывают побеждаемы Робеспьерами (или теми, кто притворяется ими, ведя себя как Робеспьер), потому что суровая самоотверженность может одержать верх там, где богемность победить не в силах. Тем не менее, если Робеспьер получил поддержку умеренных за очищение от скверны коррупции, которая была в интересах всеобщей мобилизации, дальнейшее ограничение свободы и предпринимательства приводило бизнесменов в замешательство. В конце концов какому мыслящему человеку понравится нечто вроде фантастически-идеологического экскурса в эпоху, где происходили систематические кампании по развенчанию христианства (при активном участии санкюлотов) и утверждению робеспьеровской новой гражданской религии Верховного Существа(14), вместе с обрядами, которые старались противопоставить религии атеизм и следовать пророческим проповедям Жан-Жака. А постоянный свист падающего ножа гильотины напоминал всем политикам, что никто не может рассчитывать на спасение.

К апрелю 1794 г. все, и правые и левые, пошли на гильотину, а сторонники Робеспьера, таким образом, оказались в политической изоляции. Только военный кризис смог поставить их у власти. Когда в конце июня 1794 г. новые республиканские армейские подразделения доказали свою стойкость решительным разгромом австрийцев при Флерюсе и оккупацией Бельгии, это был конец. Девятого Термидора по революционному календарю (27 июля 1794 г.) Конвент низвергнул Робеспьера. На следующий день он, Сен-Жюст и Кутон были казнены, а через несколько дней были казнены еще 87 членов революционной Парижской коммуны.
IV

Термидор является концом героической и памятной фазы революции: фазы оборванных санкюлотов и аккуратных граждан в красных колпаках, которые представляли себя Брутами и Катонами, имели вид классически напыщенный и благородный, но всегда с ужасными фразами: "Lyon n"est plus!(15)", "Десять тысяч солдат разуты. Вы возьмете башмаки всех аристократов Страсбурга и приготовите их к отправке в штаб-квартиру завтра к десяти часам пополудни(VIII)".

Это было буйное время, большинство людей были голодны, многие в страхе, эпоха ужасная и необратимая, как первый ядерный взрыв, и вся история после нее изменилась. А энергия, заключенная в ней, была такова, что смела, как солому, все армии старых режимов Европы.

Проблема, вставшая перед средним классом Франции, когда революционный период прошел (1794-1799 гг.), состояла в том, как достичь политической стабильности и экономического прогресса на основе новой либеральной программы 1789-1791 гг. С того дня и поныне программа не была осуществлена, хотя с 1870 г. в парламентской республике была выведена ее действующая формула на все последующие времена. Быстрая смена режимов - Директория (1795-1799 гг.), Консульство (1799-1804 гг.), Империя (1804-1814 гг.), реставрация монархии Бурбонов (1815-1830 гг.), конституционная монархия (1830-1848 гг.). Республика (1848-1851 гг.) и Империя (1852-1870 гг.) - была попыткой сохранить буржуазное общество и избежать двойной опасности: либо якобинской демократической республики, либо старого режима.

Крупной ошибкой термидорианцев было то, что они всегда предпочитали терпимость политической поддержке, зажатые между растущей реакцией аристократии и якобинско-санкюлотской парижской беднотой, которая скоро пожалела о падении Робеспьера. В 1795 г. они создали тщательно проработанную конституцию с контролем и подведением итогов, чтобы обезопасить себя от периодических уклонов то вправо, то влево и удерживать их в рискованном равновесии, но все чаще им приходилось полагаться на армию, чтобы справляться с оппозицией. Это положение имело странное сходство с Четвертой республикой, и конец был одинаковый: генерал у власти. Но Директория опиралась на армию не только для подавления периодических бунтов и заговоров (целый ряд в 1795 г., в 1796 г. - тайный заговор Бабефа, фруктидор в 1797 г., флореаль в 1798 г., прериаль в 1799 г.(16)) (f). Инертность народа была единственным спасением власти, представлявшей слабый и непопулярный режим, но среднему классу требовались инициатива и экспансия. И армия помогала решить эту явно неразрешимую проблему. Она побеждала, она сама себя снабжала, более того, то, что ей удавалось награбить, доставалось и правительству. Разве не удивительно, что наиболее образованные и способные из армейских лидеров. Наполеон Бонапарт, к примеру, пришли к выводу, что армия могла всецело обходиться без слабого гражданского режима?

Эта революционная армия была наиболее грозным детищем якобинской республики. Из "Levee en masse"(17), состоявшего из революционных граждан, она скоро превратилась в профессиональную армию, потому что с 1793 по 1798 г. военного призыва не было, а те, у кого не было ни способностей к воинской службе, ни желания служить, дезертировали en masse. Благодаря этому она сохранила революционные качества и усвоила "шкурный" интерес - типично бонапартистское сочетание. Революция дала ей беспрецедентное превосходство, которое помогло Наполеону оправдать свое благородное звание генерала. Она всегда напоминала народное ополчение, в котором старые солдаты тренировали новобранцев, а те заимствовали у них навыки и нравственные нормы; формальная казарменная дисциплина находилась в небрежении, к солдатам относились как ко всем другим людям, а наградой было продвижение по службе благодаря заслугам (которое давало только отличие в бою), создававшее истинный дух отваги. Эта отвага и чувство превосходства революционной миссии сделало французскую армию независимой от ресурсов, от которых зависели другие армии "старого образца". У нее никогда не было эффективной система снабжения, потому что она фактически жила вне страны. Для нее никогда не существовало никакого производства вооружения, хоть сколько-нибудь отвечавшего ее потребностям, но она так быстро одерживала победы, что обходилась минимумом вооружения: в 1806 г. огромная машина прусской армии рассыпалась перед армией, в которой один корпус сделал 1400 пушечных выстрелов. Генералы могли положиться на безграничную наступательную отвагу и изрядную инициативу. По общему признанию, у нее были и слабые стороны. Не считая Наполеона и немногих других французских военачальников, ее генералитет и штабы были бедны, потому что революционные генералы или наполеоновские маршалы были в основном такими же стойкими, как выносливые сержанты, майоры или ротные офицеры, выдвинувшиеся благодаря смелости и духу лидерства, а не уму: герой, но не большого ума, маршал Ней был очень типичной фигурой. Наполеон выигрывал сражения: а его маршалы, оказываясь вне его поля зрения, умудрялись проигрывать их. Когда она находилась в богатых и сытых странах: Бельгии, Северной Италии, Германии, - ее система снабжения срабатывала сносно. На безбрежных просторах Польши и России, как мы еще увидим, она не срабатывала вовсе; между 1800 и 1815 гг. Наполеон потерял 40% своих сил (около 1/3 из этого числа в результате дезертирства), но около 90-98% этих потерь составили люди, умершие не в сражениях, а от ран, болезней, истощения и холода. Короче говоря, это была армия, которая победила всю Европу короткими и резкими ударами не только потому, что она могла, но потому, что должна была победить.

С другой стороны, армия была поприщем, как и при многих других буржуазных революциях, открывавшим дорогу талантам, и те, кто добивался успеха, получали законные имущественные права, внутреннюю стабильность, как любой буржуа. Это то, что превратило армию, несмотря на то, что она была создана якобинцами, в опору посттермидорианского правительства и ее предводитель Бонапарт стал удобной личностью, способной закончить буржуазную революцию и установить буржуазный порядок. Сам Наполеон Бонапарт, хоть и дворянин по рождению, по меркам своей жестокой родины - острова Корсики - был типичным карьеристом. Рожденный в 1769 г., честолюбивый, неудовлетворенный и революционно настроенный, он медленно делал карьеру в артиллерии, одном из немногих родов королевских войск, в котором были необходимы технические знания. Во время революции и особенно при якобинской диктатуре, которые всецело поддерживал, он был направлен местным комиссаром на решающую передовую позицию. Он стал генералом в год II. Он выжил в год падения Робеспьера, и его талант устанавливать полезные связи в Париже помог ему продвинуться после этого трудного момента. Он не упустил своих возможностей в Итальянской кампании 1796 г., которая сделала его бесспорно первым солдатом Республики, который действовал, в сущности, не подчиняясь гражданским властям. Власть ему была частично навязана, частично захвачена им, когда иностранные интервенции показали в 1799 г. беспомощность Директории и его собственную незаменимость. Он стал первым консулом, затем пожизненным консулом, потом императором. И с его приходом чудесным образом неразрешимые проблемы Директории начали решаться. Через несколько лет у Франции был Гражданский кодекс, договор с церковью и даже наиболее потрясающий признак буржуазной стабильности - Национальный банк. А мир обрел свой первый светский миф.

Читатели старшего возраста или те, кто живет в странах со старыми режимами, возможно, знают о наполеоновской легенде, какой она существовала в течение нескольких столетий, когда никакой кабинет правительства представителей среднего класса не обходился без его бюста, а остряки-памфлетисты заявляли даже в шутку, что он был не человек, а бог-солнце. Сверхъестественная сила этого мифа не может быть объяснена ни победами Наполеона, ни пропагандой Наполеона, ни даже его наполеоновским, без всяких сомнений, гением. Как человек он был, бесспорно, блистательной, многосторонней, умной и одаренной личностью, хотя власть сделала его довольно скверным; как генерал он не имел себе равных; как правитель он был в высшей степени умелым вождем и администратором, талантливым, обладавшим всесторонним интеллектом, способным понимать и руководить подчиненными, чем бы они ни занимались. Как личность он излучал величие, но большинство из тех, кто описывал это, как Гёте, например, наблюдали его на вершине славы, когда миф уже окутывал его. Он был, без сомнения, великим человеком и - за исключением, может быть, Ленина, - его изображение и сегодня узнают все образованные люди, даже если это всего лишь изображение на крохотном торговом знаке Тройственного Союза: волосы, зачесанные вперед на лоб, и рука, продетая за отворот сюртука. Ну и совсем бессмысленно сравнивать его с деятелями XX в., претендующими на звание великих людей. Потому что миф о Наполеоне, основывается в меньшей степени на личных достоинствах Наполеона, чем на фактах, по тем временам уникальных, в его карьере. Известно, что великие ниспровергатели основ прошлого начинали как цари, вроде Александра, или патриции, как Юлий Цезарь, но Наполеон был "маленьким капралом", который достиг власти над Европой только благодаря своему таланту. (Это не совсем верно, но его "взлет" был настолько стремителен и высок, что обсуждать это нет смысла.) Любой молодой интеллектуал, который жадно поглощал книги, как молодой Наполеон, писал плохие стихи и повести и преклонялся перед Руссо, мог смотреть на небеса как на объект своего тщеславия, видеть свое изображение в лавровом венке и на монограмме. Каждый бизнесмен с тех пор получил название своим стремлениям: быть - самая избитая фраза - "Наполеоном финансов" или в промышленности; все простые люди с трепетом наблюдали тогда единственный случай, когда простой человек стал более великим, чем те, кто имел право носить корону в силу своего рождения. Наполеон дал свое имя честолюбию в момент, когда двойственная революция открыла дорогу честолюбцам. И все же у него честолюбия было больше. Он был цивилизованный человек XVIII в., рационалист, пытливый, просвещенный, преданный последователь Руссо, благодаря которому стал романтическим человеком XIX в. Он был человеком революции и человеком, вернувшим стабильность. Одним словом, он был образцом человека, порвавшего с традициями для достижения своей мечты.

Для французов он был также чем-то более простым и самым успешным правителем в их долгой истории. Он - великий триумфатор за границей, но дома он также создал или переделал аппарат государственных учреждений Франции, и в этом новом виде они существуют и поныне. По общему признанию, все его идеи существовали еще во времена Директории и Революции, его личный вклад состоял в том, что он сделал их довольно консервативными, иерархичными и авторитарными. То, что его предшественники предвидели, он воплощал. Великие памятники французского права, кодексы, которые стали моделью всего не англосаксонского мира, были созданы Наполеоном. Иерархия должностей от префектов и ниже в судах, университетах и школах - все выработано им. Великие карьеры французской общественной жизни, армии, гражданской службы, образования, права до сих пор имеют наполеоновский порядок и очертания. Он принес стабильность и процветание во все, за исключением четверти миллиона французов, не вернувшихся с его войн; но даже их родственникам он принес почет. Вне сомнения, британцы видели себя борцами за свободу против тирании, но в 1815 г. большинство англичан были беднее и жили хуже, чем в 1800 г., в то время как большинство французов жили хорошо, не исключая даже рабочих с их мизерной зарплатой, потерявших значительные экономические блага, данные им революцией. Существует некоторая загадка относительно наличия бонапартизма в идеологии французов, далеких от политики, особенно у бога

Часть IРАЗВИТИЕ СОБЫТИЙ
Крепостничество в Италии и Испании имело подобные же экономические характеристики, хотя правовое положение крестьян было несколь
Популяризация (франц.). (Прим. ред.)
Глава 2промышленная революция
Артур Янг "Путешествия по Англии и Уэльсу" [I]
А. де Токвиль (во время пребывания в Манчестере в 1835 г.)
Экономика достигла космических высот.
Заморские поставки шерсти, к примеру, оставались незначительными в рассматриваемый нами период и стали важными только в 1870-х г
В 1848 г. одна треть капитала французских железнодорожных линий была британской .
Общий капитал - основной и работающий в мануфактурной промышленности - измерялся Мак-Куллохом в 34 млн фунтов в 1833-м, а в 1845
Британии, как, к примеру, и США, приходилось рассчитывать только на массовую иммиграцию, частично на иммиграцию из Ирландии.
Глава 3французская революция
"Морнинг пост", 21 июля 1789 г., описывая падение Бастилии.
Сен-Жюст. О Конституции Франции.Речь, произнесенная в Конвенте 24 апреля 1793 г.
Когда о французской революции рассуждает дилетант, ему на ум обычно приходят события 1789 г. и особенно якобинская республика II
Около 300 тыс. французов эмигрировали в период с 1789 по 1795 г .
...
Полное содержание Подобный материал:

• Июльская монархия период в истории Франции от Июльской революции 1830, покончившей , 100.02kb.
• , 410.77kb.
• Россия против нового мирового порядка , 212.02kb.
• Школьников русскому языку. , 818.74kb.
• Вера Николаевна Данилина, наш двигатель и великий ветеран, сказала мне, что ее нужно , 599.04kb.
• , 10620.25kb.
• Ливанова Т. Л 55 История западноевропейской музыки до 1789 года: Учебник. В 2-х , 10455.73kb.
• Задачи революции 7 Начало революции 8 Весенне-летний подъём революции , 326.28kb.
• Религия и революция 1789 г. Во франции , 989.79kb.
• Europaeisches kulturrecht , 347.52kb.

ЭРИК ХОБСБАУМ. ВЕК РЕВОЛЮЦИИ.ЕВРОПА 1789-1848.

Научный редактор канд. ист. наук А. А. Егоров

Пер. с англ. Л. Д. Якуниной - Ростов н/Д: изд-во "Феникс", 1999. - 480 с.

В "Веке революции" Хобсбаум проследил трансформацию европейской жизни между 1789 и 1848 гг. на примере "двойственной революции" - Великой французской революции и промышленной революции.

СИНТЕТИЧЕСКАЯ ИСТОРИЯ XIX ВЕКА ЭРИКА ХОБСБАУМА. А. Егоров

Предисловие

Введение

ЧАСТЬ I. РАЗВИТИЕ СОБЫТИЙ

Глава 1. МИР В 1780-х годах

Глава 2. ПРОМЫШЛЕННАЯ РЕВОЛЮЦИЯ

Глава 3. ФРАНЦУЗСКАЯ РЕВОЛЮЦИЯ

Глава 4. ВОЙНА

Глава 5. МИР

Примечания

Библиография

СИНТЕТИЧЕСКАЯ ИСТОРИЯ XIX ВЕКА ЭРИКА ХОБСБАУМА

Работа, предлагаемая вниманию отечественного читателя, давно и хорошо известна по меньшей мере нескольким поколениям читателей на Западе. Впервые увидев свет в 1962 году, она затем была трижды (!) переиздана во второй половине 90-х годов (в 1995, 1996 и 1997 гг.). Уже один этот факт красноречиво свидетельствует о том, что ее автор - британский историк Эрик Хобсбаум, создал произведение поистине выдающееся, талантливо синтезировав огромный, разноплановый, энциклопедический по охвату затронутых проблем материал, выходящий далеко за рамки "чистой" истории.

Слово "энциклопедист", как правило, ассоциируется с Францией второй половины XVIII столетия. Тогда, во времена Дидро и д"Аламбера, Руссо и Вольтера, оно имело вполне реальный, "осязаемый" смысл. Титаны века Просвещения, властители дум своего, и не только своего, поколения, с полным на то правом могли именоваться энциклопедистами и на самом деле являлись ими.

В XIX веке, необыкновенно расширившем горизонты человеческих знаний в самих разных сферах интеллектуальней деятельности, и тем более в космическом XX веке слово "энциклопедист", утратив первоначальный смысл, казалось бы, необратимо стало частью далекого XVIII столетия. Однако в случае с Э. Хобсбаумом и его удивительной книгой все обстоит совершенно иначе. Британский историк отважился создать своеобразную миниэнциклопедию XIX века в трех томах и блестяще осуществил свое дерзкое намерение. Взяв в качестве точки отсчета Великую Французскую революцию конца XVIII века, исследователь попытался выяснить, как она вместе с промышленной революцией изменила жизнь человечества, заложив фундамент нового мира.

Хобсбаума как исследователя отличают масштабность подхода к изучаемым проблемам, умение видеть их "сверху", как бы "с высоты птичьего полета". Это тем не менее отнюдь не означает столь "модного" у некоторых современных историков пренебрежения фактологией, мелкими и мельчайшими историческими реалиями. То тут, то там автор упоминает детали, скорее более заметные под микроскопом, выстраивая их в сложные, затейливые и в то же время глубоко логичные конструкции. По богатству материала, использованного исследователем, обилию затронутых им тем, оригинальности выводов, к которым пришел британский историк, трехтомник Хобсбаума представляет собой во многом уникальный труд. Из поля зрения автора практически не выпадает ни один из сколько-нибудь важных сюжетов, относящихся к исследуемому им периоду западноевропейской истории: промышленная революция, французская революция, наполеоновские войны, революции 40-х годов, проблема национализма, процессы, проходившие в аграрном секторе экономики стран Европы и их промышленном развитии, положение рабочего класса на Западе, вопросы церковной и светской идеологии, развитие науки и искусства.

Во втором томе своей работы, охватывающем примерно три десятилетия европейской истории (с 1848 по 1875 г.), Эрик Хобсбаум сосредоточил внимание на ключевых проблемах развития промышленного капитализма государств Европы. Как и в первом томе, автор анализирует разнообразные и довольно сложные процессы экономического, политического и духовного роста Европы, каждый из которых достоин отдельного исследования. Он убедительно доказывает, что экспансия капиталистической экономики по всему миру привела к тому, что можно обозначить таким термином, как "европейское преобладание в хозяйственной, политической и культурной жизни человечества".

В центре завершающего тома исследования Э. Хобсбаума - история последних четырех десятилетий экономического, политического и интеллектуального развития Европы, предшествующих первой мировой войне 1914-1918 годов.

Как и в предыдущих томах своей работы, английский историк разрабатывает широкий комплекс проблем для того чтобы, как выразился сам Хобсбаум, "представить прошлое как единую и цельную сущность... понять, как все эти аспекты прошлой (и настоящей) жизни сосуществуют и почему это возможно".